Учеба в Берлине
Когда я пошла в пятый класс, нам надо было выбрать язык. В это время мой папа писал диссертацию и ему надо было сдавать экзамен по немецкому. Тогда я сказала: «Во, я буду учить». Он лежал и спал, а я сидела и читала книжку. На этом его немецкий кончился.
А я часто болела, и меня отправили в санаторий в Калининград, когда мне было 12 лет. У меня была книжка, и пока а я её читала, я выучила столько, сколько не выучили за 10 лет мои одноклассники. Когда я вернулась, я уже знала кучу слов и могла строить фразы. В 9-10 классе, это были 1973-1974 годы, мне наняли школьную учительницу и я учила немецкий частным образом. Потом я читала Эриха-Марию Ремарка. И все думала, зачем читать испанца, когда можно немца читать? Его имя звучало как испанское.
Мне хотелось дальше учить немецкий и меня взяли на романо-германское отделение филфака МГУ. К третьему курсу нас стали проверять на предмет учебы в Германии. Брали тех, у кого хорошие оценки по СЭД, то есть социально-экономическим дисциплинам, и кому уже исполнилось 20 лет. Я как раз поступила не сразу после школы, а на следующий год, проработав на ткацкой фабрике целых восемь месяцев. Мы должны были учиться в берлинском университете целый год, два семестра. Это стало известно только в конце второго курса, как раз перед большими каникулами.
Перед поездкой нас наставляли, как надо себя вести, когда приедешь в ГДР. Наставлял какой-то красный профессор, очень старый, уже песок из него сыпался, Владимир Петрович Нестроев. Он был выученным крестьянским сыном, из красных, революционных. Я у него писала на первом курсе курсовую и он считал себя моим научным руководителем. И он мне говорил: «Вот, Оля, поедете в Берлин, а ведь там же ловится западное телевидение. Так вот, не надо смотреть телевизор». Такой у нас с ним был разговор. Но поскольку он был довольно противный человек, одиозный, идеологически заостренный, я просто мимо ушей пропустила. Но, надо сказать, я никогда не пыталась смотреть западное телевидение, у нас там и телевизоров не было. Всю культурную составляющую ГДР я так и не освоила — ни песенники, ни полузапрещенные активистские субкультуры. Это была не моя сфера.
Но что было удивительно — это замкнутость немецких студентов, которые с нами не дружили, потому что мы были иностранцами. Такими же, как всякие опасные иностранцы, никакого исключения нам не делалось. А кроме того, им было неинтересно. Мы их тайно звали Maüschen, мышата. На себе замкнутые, в четыре часа в четверг или в пятницу домой бегут, на поезд, и курсбух — главная книга, помимо расписания поездов. Мы ходили в театры, в кино, на выставки, а эти никуда не ходили — они учились и потом бежали домой. А там у них свои домашние бытовые дела, это было главнее всего. И это было поразительное открытие, к которому я не была готова: их неготовность с нами общаться, опасливость какая-то. Стена такая прозрачная.
Нельзя было спокойно поехать из Берлина, например, в Эрфурт. Мы должны были написать: «Я поеду в Эрфурт, улица такая-то, дом такой-то». Что мы делали? Мы писали: «Еду в город Эрфурт, Bahnhofstraße 3» или «Göthestraße 4» и каждый раз обсуждали, Гете-Шиллер штрассе или Банхофштрассе — вариантов было мало, мы чередовали. Но это было не строго, а только чтобы папки заполнять, поэтому мы везде ездили без проблем.
Беттина
На Проспекте Вернадского были квартирки в общежитии на две или три комнаты. И в соседней комнате жила Беттинка. Было известно, что она из ГДР, ну то есть настоящая немка. И я помню наше знакомство еще перед моей поездкой. Вот она сидит на кровати и я специально к ней пришла. Я запомнила, что это было как бы корыстно. Мне нужен был живой человек, с которым можно разговаривать по-немецки.
Но выясняется, что она сейчас уезжает домой и вернется только осенью. Тут сильно не подружишься, но я говорю, «А я тоже еду, вот сейчас». Она говорит, «Ну приходи к нам в гости». — «А где ты живешь?» — «В Мюльхаузене». Звучит так волшебно. Мы обменялись адресами. Но я переживала. Мне она не нравилась, потому что была не такая воздушная, как я. Я спрашиваю: «Ты прочитала «Войну и мир»?» Она говорит: «Нет, ну что ты. Там, где я сейчас буду, в Германии, надо в магазин сходить, вещи новые купить, туалетной бумагой запастись. Некогда читать, это очень большая книжка. Я посмотрела, про что там, и хватит». А она на русской филологии училась. Меня это вводило в совершенное недоумение. Как можно не читать Толстого? Я была абсурдная девушка.
Тем не менее, мы с ней задружились. И договорились, что когда я поеду в Германию, съезжу к ней в гости. Я поехала, не позвонив и не написав. Было невероятное волнение. Я пришла в этот дом, а там все закрыто. Выскочили соседки, меня моментально запустили, заквохтали, весь дом собрался. Выяснилось, что Беттина беременна и осталась в Москве. Но к вечеру они вынесли столы и стулья, напекли пирогов, приготовили какой-то невероятный пир. «Ольга приехала! Беттинина подруга из Москвы».
Беттина в октябре того же года родила в Москве. А я была вместо нее, рассказывала семье, как она и что. Она сошлась с советским математиком, нашим, университетским, греко-грузином. Он был из Цалки, а там были Понтийские греки. Он был из этого места, он тоже был студентом московского университетом. Мы звали его Володя, а она его звала Янис, потому что у него было два имени.
Для меня Германия с тех пор и была Беттининым семейством. Их было много, они были дружными, всегда стекались в одно место, в родительский дом. Я привезла всякие подарочки — моя мама очень долго старалась, она знала, что надо привозить хлопок, лен, какие-то желтые тряпочки в восточных огурцах, нежный штапель, а также шоколад, «Аленка». Это с благодарностью принималось, хотя непонятно было, зачем это надо. Папа Беттины был учителем математики, Вернер, а мама старшим на крупном заводе, где делают синтетическое волокно. Халатики стеклянные, свитера из ровницы стеклянной, неуничтожимые. Я иной раз беру выбросить и все никак, вспоминаю.
Беттина очень мужественно умирала. У нее была редчайшая форма рака, но она прожила с ним года два, пробовала все экспериментальные методы. А в промежутках они с Дитером покупали горящие путевки и много путешествовали.
Другая еда
Уже приближался тот голод, который я застала уже после университета, когда работала учителем в Красноярске. Тогда из всей еды продавали два предмета: кровяную колбасу и маринованную морскую капусту. Ни круп, ни хлеба не было. И 1978-1979 годы уже шли в эту сторону, поэтому гэдээровская жизнь казалась мне безумным изобилием. Беттинкина мама готовила хорошо. У меня до сих пор в глазах стоит, как я просыпаюсь, а она сварила густейший какао и переливает его высокой струей в красивый фарфоровый кофейник, а потом из носика наливает в чашку. Это было очень красиво.
Вообще с едой в этом доме было связано множество впечатлений. Папа отвечал за ужины: он разводил творог молоком, мелко нарезал в него репчатый лук, добавлял соль и клал на черный хлеб, который нарезался треугольниками. Он делал много-много этих бутербродов. И потом кому-то давали пиво, кому-то что-то еще запить, но когда я просила чай, они удивлялись — чая они тогда не пили, мы с Беттинкой были первопроходцами. Я потом читала, что в 1960-е годы чай был еще аптечным напитком. И в 1970-е еще не было моды на чай, не было чайной культуры и не было заварных чайников — мы их возили в подарок.
Однажды в семье Беттины был праздничный ужин с самодельным тортом и яичным ликером, который наливали в маленькие, с наперсток, стаканчики из вафли, покрытые шоколадом. Это запало мне на всю жизнь как что-то невероятно изысканное и невероятно утонченное.
История имела продолжение недавно. Вдовец Беттинки Дитер, страдающий от того, что она умерла, нашел кулинарную книгу родителей Беттины. А это 1979 год. Я спросила, есть ли там яичный ликер. Он мне присылает страничку, где написано следующее: «Рецепт бабушки, которая умерла в 1979 году, пока Беттина была в Москве и когда родилась Яна. Записано в честь рождения Яны». Такое примечание. И там четыре рецепта яичных ликера, которые я все повторила в своей деревне, на лимонном соке, на яйцах со спиртом и т.п. И он мне написал комментарий к этим рецептам, что это было в городских реалиях. Целая поэма. Например, в рецепте был спирт, который из 0,33 литра разводили до крепкости шнапса. Оказывается, этот спирт давали за тяжелые работы на вредной промышленности, например, в шахтах — он был дешевым, крепким, качественным и был расфасован по маленьким бутылочкам на 0,33 литра. В общем, получилось очень вкусно, я научила свою местную подругу этому варианту. Но то, что в руках Вернера и его семьи было изящным и чудесным… она мне привезла остатки в литровом бидоне. И это выглядело так отвратительно, что понятно, почему она от него избавилась. Все дело в антураже! А для меня тогда это был первый изыск — необычные вещи из обычной еды.
2022 евро
У Беттины был фантастический язык — очень изысканный, сложно закрученный и она много читала, но писать ей было тяжело. Мы упорно переписывались, потому что понимали, что надо поддерживать отношения, а потом появился телефон и стало легче. Беттина стала больше звонить и меньше писать. Причем, звонила только она, потому что она была все еще более состоятельной, чем я. Долгие годы жизни в ГДР, несмотря на лишения и трудности, она была в разы более обеспеченной, чем я.
Беттина всегда была очень щедра ко мне. Она не только оплачивала мне перелеты, пока я сама не смогла, но и в какой-то год, когда она уже заболела, прислала мне конверт. В нем было 2022 евро — очень большие деньги. Мне тогда исполнилось 60 лет и предполагалось, что я на эти деньги проведу воду в деревне. В феврале 2022 года моей дочери Полине нужно было срочно уехать из Москвы и она воспользовалась этими деньгами. Я считаю, что Беттина тем самым спасла Полину.
Интервью: Наталья Конрадова
Unerwünschte Wege 2022