ГСВГ: престижное место службы
Мой отец с моей мамой впервые попали в ГДР в 1977 году. Он был младшим офицером и его отправили работать на инженерной военный завод, который находился под Потсдамом, в Вердере (Хафеле). Это бывший плацдарм Люфтваффе, на котором обосновалось несколько советских воинских частей.
Когда я рассказываю об этом, то все говорят, что мы блатные или номенклатура. Но мы попали в ГДР по стечению обстоятельств. Мой отец — сын полковника из города Кировоград. Его отец получил военное образование и прошёл Вторую Мировую войну с кучей наград. Но когда война закончилась, он вышел на пенсию, повесил мундир и стал военным пенсионером. Они жили очень спокойно, провинциальной украинской жизнью, в частном доме, и дед не хотел, чтобы его сын тоже пошел по военной линии.
Мой отец закончил инженерный институт, а все инженеры в те времена были военнообязанными. Поэтому он автоматически получил воинское звание. А когда он женился на моей маме и переехал в Каунас, оказалось, что в городе нет работы, которая была бы ему по душе. Но там стоял инженерный полк, куда он и пошел устраиваться. Это был сознательный выбор молодого человека, очень странный в Литве — моя мама не собиралась выходить замуж за военного. Но он оказался в армии и ему повезло, что он сразу поехал в ГДР — это было первое назначение. Там я и родилась в 1979 году.
И вот мы жили в Вердере (Хафеле) до 1982 года, а в 1986 году случился Чернобыль, куда в первых рядах поехал отец. Он был тем человеком, который стоял с секундомером, когда солдаты бежали на крышу, чтобы сбрасывать графит. К маме подходили на улице в Каунасе и общались с ней как с вдовой. Литовцы слушали все западные передачи и они были в курсе, говорили: «Таня, очень тебе сочувствую, какое горе», а мама не понимала.
В декабре того же года отец уехал в Москву на награждение участников ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. В генштабе он встретил своего какого-то старого сослуживца и тот спросил, что он хочет в качестве награды. Кто-то хотел дачу, кто-то, чтобы очередь на квартиру подошла или машину, а мой отец сказал: «Хочу командировку в ГДР». Но это невозможно: командировки в Западную группу войск люди получали один раз, потому что начальство боялось, что такого счастья советский человек во второй раз не переживёт. А ему сказали: «Да. Туда же и езжай, ты был». И он снова поехал, только уже в чине майора. Отец хотел в ГДР, потому что у него все было — прекрасная квартира в Каунасе, машина, а деньги тогда никакой стоимости не имели. Поэтому в 1987 он уехал в Вердер (Хафель), в 1988 году туда приехала я, а потом и мама с братом.
После падения стены в советской армии начался беспредел — все стало разваливаться, все стало продаваться, головы летели. У отца были очень плохие отношения с командиром, просто враждебные, и он знал, что все это плохо для него закончится. В 1992 году его депортировали.
Жена офицера: с немцами интереснее
У моего отца контакт с немцами ограничивался тем, что они с мужиками после службы всегда шли на вокзал, где находилась кнайпе. Все, что он знает по-немецки до сих пор — это «айн бир унд цвай шнапс».
Родители жили во втором городке — далеко от части, в окружении немцев. Единственный магазин, который был рядом, это обычный немецкий магазин. Так что мама эту армию практически не видела, она жила не в гарнизоне. Поэтому она быстро нахваталась немецкого, хотя и не учила его специально. Она из Литвы, никогда не жила в России и чувствовала разницу менталитета с другими офицерскими жёнами, поэтому была очень одинока. И тогда она познакомилась с Сабиной.
Сабина работала медсестрой и была настоящей гэдээровской немкой. Мама познакомилась с ней в магазине и подружилась. Сабина не говорила по-русски, но потом они познакомились с ее мужем Христо, то выяснилось, что как болгарин он хорошо говорил по-русски, и тогда они стали дружить семьями. Мама рассказывала о своих впечатлениях, когда Сабина первый раз пригласила их домой. Они увидели много разных пирогов — и с клубникой, и с желе, и слоеный, и яблочный. Это был их первый контакт.
В контактах с немцами всегда была корыстная цель, потому что они могли делать приглашение родственникам. Например, мама могла пригласить свою маму как члена семьи, а если к ней приезжала её коллега из консерватории, то ей делали приглашение Сабина с Христо.
Мама стала общаться в этом кругу, очень дружила с Сабиной, старалась учить немецкий язык. У них с Христо был маленький домик с садиком на озере и они приглашали нас туда. И когда мы вернулись в Каунас, мама продолжала с ними дружить настолько, что они несколько раз приезжали к нам в Литву.
Мама как музыкант стала преподавать в музыкальных школах — у нас в Вердере (Хафеле) и в Потсдаме. Там она познакомилась с Александрой фон Стешке. Ее муж был пастырем в церкви, Евангелической, а она преподавала в немецкой музыкальной школе блок-флейту и хор. И они очень подружились. Александра с мужем стали приглашать нас на все религиозные праздники — на Рождество, на Пасху. И я в первый раз в жизни оказалась не в православной церкви, а в евангелической. Однажды был какой-то концерт, организованный моей мамой. Она взяла своих учениц и учеников из музыкальной школы и они выступили в церкви. Мы часто бывали у них дома, они дарили нам много подарков. Не ценности, а вещи со значением. Мама у меня практичный человек, она обычно дарила банку красной икры. мы Мы ее покупали в советском магазине при части — тогда это считалось хорошей ходовой валютой.
Что значит «одеться под немку»
Эти маленькие военные городки жили хорошо — армия хорошо спонсировалась и военные получали очень много денег. Столько, что не могли их потратить. Везти деньги было нельзя, обменять нельзя и потратить невозможно. Поэтому у моей мамы было пять шуб, которые просто физически ей были не нужны. Продавать для нее было невозможно, у нее даже мысли такой не было. У меня до сих пор стоит сервиз «Мадонна», миксер AIG 1974 года производства ГДР и т.п.
У моей мамы каждую субботу был шопинг. Она ехала на электричке в восточный Берлин, куда ездить было нельзя. Электричка останавливалась в Карлсхорсте, где нужно было пересаживаться, и там жен советских офицеров отлавливали и отправляли обратно. Чтобы не поймали, нужно было «одеться под немку». Наши жёны военнослужащих со слезами на глазах смывали синие перламутровые тени, расчёсывали своих халы, снимали рубины с пальцев. Натягиваешь джинсовые штаны, джинсовую куртку и пошла.
Фото: архив Ю. Бардолим.
Нам было легче, потому что моя мама в целом выглядела очень по-западному, как немецкая интеллигенция. У нее была укладочка, белый пиджак, платок под шею. И мы с мамой часто ездили шопинговать на Лейпцигер штрассе, ели там по сосисочке, потом ходили по магазинам. Тогда эти гэдээровские деньги больше нигде было не потратить, поэтому она много покупала.
Зима 1979 года: немецкая взаимовыручка
Зима 1979 года, когда я родилась, считается самой лютой. У мамы был маленький ребёнок, мой брат, и она была беременна мной. Они с братом уехали на Новый год в Литву, а когда возвращались обратно на поезде, его занесло и он встал на территории Польши. Наверное, две недели он ехал по Польше — не мог проехать.
Все это время мой отец ждал на Остбанхоф, который выглядел совсем не так, как сейчас: это был продуваемый всеми ветрами сарай. Мама ехала на обычном гражданском поезд «Вильнюс — Восточный Берлин». И люди, которые встречали своих родственников, все это время жили на вокзале. Было непонятно, когда он приедет — никто этого не знал. Это было стихийное бедствие, был коллапс, люди замерзали, они не могли уехать и не понимали, что происходит. И мой отец, который был в лёгкой кожаной или замшевой модной курточке, тоже практически неделю торчал на вокзале. Это была его первая встреча с немцами, которая сильно повлияла на его менталитет.
До этого про немцев было известно только из фильмов о войне. И те немцы, которые служили с отцом, дистанцировались от советских людей. А тут он практически спал этими людьми в одном спальнике. С одной стороны, он был ужасно разочарован технической беспомощностью немцев. По Якутии поезда ходят и в минус 50, а здесь вроде бы построена идеальная работающая машина, но вдруг какие-то -35 и все, коллапс. Это его немного разочаровало и у него появилось ощущение собственного превосходства — вот мы какие, понимаешь, из говна и палок все, что угодно, сделаем, а у них ни смекалки, ничего. Было впечатление, что ГДР — более благополучная страна, чем Советский Союз. У них все лучше, в том числе, и железные дороги, и поезда, всё ходит по расписанию, всё красивенько.
С другой стороны, отцу очень понравилось коллективное участие в решении проблемы. Какой-то мужик пошёл и купил бутылку водки и всем ее разливали, чтобы согреться. У них сменялся караул — сначала один стоял, потом другой: выжидали поезд. Сначала в привезенные одеяла упаковали женщин и детей, нашли им место и генератор для обогрева. И это, конечно, ему понравилось. Он же думал, что он в Германии никто и поэтому не может претендовать на глоток бренди или ложку похлебки с солдатской кухни. Он же тут в гостях, а они же только своим, наверное, хотят помочь. А там было не так, там помогали всем. И это, конечно, трогало его до слёз. Коллективная беда, взаимовыручка, и все в этом участвуют.
Вывод советских войск: абсолютная вольница
Когда мы приехали в ГДР во второй раз, я была уже тинейджером, это было незадолго до падения стены. Мы ходили в школу для детей военных в Потсдаме. Обычно нас привозили на автобусах, потому что в эту школу приезжали дети из разных военных частей вокруг Потсдама. Но туда же пешком ходили дети, которые жили в самом Потсдаме. В районе первого сентября, когда школа только началась, на пару школьников, которые шли пешком, кто-то напал по дороге. Тогда нам сказали, что это были какие-то неонацисты. В качестве меры предосторожности руководство школы отменило школьную форму, в которой тогда ходили советские школьники — чтобы не привлекать внимания.
И началась совсем другая жизнь, потому что нас перестали замечать. Потом нам еще разрешили гулять после школы по Бранденбургской улице, есть сосиски и так далее. Мне было 12-13 лет, но и старшие могли свободно ходить по Потсдаму и общаться с местными. Это была уже совсем другая эпоха.
С 1988 года контакты с немцами были у всех. Все девчонки, старшеклассницы, пытались знакомиться, бойфрендов искали. Это ощущение конца всего дало настолько большое расслабление, что жизнь в ГДР превратилось в абсолютную вольницу. Например, у нас была семья Ивановых, у них было двое сыновей и они ходили к моей маме заниматься музыкой. Так вот, они ни с кем не общались, и не потому что они были блатные, а потому что они хотели остаться. И мы все знали, что они хотят остаться. Семья работала на это каждый день.
Например, по вечерам, когда мужчины снимали форму и садились с пивом, мимо шла вся семья Ивановых в спортивных одеждах и на велосипедах. У них был заезд 12 км. Не было таких людей в армии, кто вместо вечернего пива стал бы ездить на велосипеде. А они очень старались интегрироваться в западный образ жизни. Вот, мол, наша семья, мы спортивные — тут мы с рюкзаками, тут мы на велосипедах, учим детей музыке, нанимаем всем репетиторов по немецкому. Они понимали, что ты не можешь остаться, когда у тебя рубины и золотые зубы, когда ты по-другому выглядишь и другого мировоззрения. Поэтому они работали именно на это мировоззрение. Их на улице отличить от немецкой семьи было невозможно. И они остались.
Интервью: Наталья Конрадова
Unerwünschte Wege 2022