Немецкая спецшкола номер три
В 1970-м году я поступил в третью спецшколу имени Отто Гротеволя на станции метро «Сокол» в Москве. По качеству это была вторая школа. Первой считалась немецкая спецшкола школа на Маяковке. Официального рейтинга не было, но все и так знали, что та школа лучше. Наша тоже была хорошая, и хотя качество в 1970-е уже начало убавляться, за счет имиджа, который был наработан предыдущим директором, она очень высоко котировалась.
В сущности, я попал в нее случайно, потому что меня не взяли на вступительных экзаменах в английскую школу. Мне было семь лет, я признался, что меня не взяли в английскую, расплакался там, и меня пожалели. Дело в том, что у меня брат был хулиганом, и меня сначала прочили в школу, где он держал всех в страхе. А потом моя бабушка сказала: «Только через мой труп» — и меня решили отдать в хорошую школу, в итоге — в немецкую. И действительно, промыслительно все это получилось, потому что я потом нашел себя в немецкой филологии. Вся моя жизнь вокруг нее.
Третья спецшкола в народе называлась «Третий Рейх». Там была директриса Таисия Максимовна Никольская — абсолютная, стопроцентная сталинистка, из того поколения, которое погибло на фронте, 1919-1920 годы рождения. В общем, такая трагичная дама, одинокая, верующая в Сталина, очень жесткая и при этом добрая. Вне своей роли она была очень доброй, а в роли — просто жуткая. Но таких учителей было мало,в основном были учителя-коммунисты брежневской эпохи, такие все теплохладные.
В школе была такая опция — обмен со школой в ГДР. Наша школа давным-давно подружилась со школой-интернатом в городе Визенбург, он находится около города Бельциг. Там средневековый замок и в нем располагалась школа-интернат русского языка. Между девятым и десятым классом мы поехали в Германию на две недели.
Туда отправляли хороших, на кого можно было положиться. Я не должен был ехать, но один хороший выбыл по здоровью и мной заткнули дыру. Я учился плохо, я был троечник и вообще ненадежный. Поскольку мой брат был как бы из диссидентов, он участвовал в самиздате, просвещал меня и у меня уже в то время не было никаких коммунистических иллюзий. Я над всем смеялся в открытую, над Лениным и так далее, то есть был чрезвычайно продвинутым и об этом в школе знали. Но меня все таки взяли — в принципе, ко мне хорошо относились, хотя в школе я не был на хорошем счету. И мы поехали в Германию. Через Польшу ехали, когда там уже проходили забастовки «Солидарности» и было видно из окна, как там праздный народ тусуется.
Школа-интернат в Визенбурге
В Германии оказалось, во первых, что немецкие школьники знают русский гораздо лучше, чем мы — немецкий. Когда кто-то из нас получил небольшую травму и никто ничего рассказать врачу не мог, взяли хорошего немецкого школьника и он работал переводчиком. Средний уровень там был на два, а то и на три уровне выше, чем у нас.
Еще я обратил внимание на то, что социалистическая идеология там была чрезвычайно жива. То, что для нас уже давно стерлось, у них было, я бы сказал, на послевоенном сталинском уровне. Идеология спускалась официально, на ней настаивали. Как только человек попадал в класс или в столовую или общался с директором, сразу шли очень жесткие идеологические матрицы. Я обратил внимание, что у нас такого вообще не было, и придумать было невозможно.
При этом сами немцы в своем сознании все тотально были развернуты на Запад. И при этом от них требовали трепетного отношения к газетам, к изображением, нужно было отдавать формальную дань уважения, и когда проходишь мимо этих культовых предметов, например, статуй Ленина, нужно было их почитать. Но в то же время, они абсолютно все были ориентированы на Запад. Мы тоже были, но мы ничего про Запад тогда не знали. А они, по видимому, знали больше и были очень адресно ориентированы. Что касается сигарет, одежды и так далее. Конечно, они жили лучше в плане материального достатка. И конечно, от Европы это очень сильно отличалось, как я потом узнал. Но все равно это было лучше, чем в СССР.
Мы жили в этом Визенбурге и оттуда на автобусах въезжали почти каждый день по Восточной Германии. Ездили в Дрезден, в Веймар, в Бухенвальд. И такой эффект интересный стал образовываться: стали случаться многочисленные романы. Это просто невероятно. Такие скороспелые, слезливые и сопливые романы. Там было очень много девушек, а у нас ребята. Меня это стороной обошло, но вообще там две трети влюбились, и когда уезжали, были просто разливанные реки слез. Причем, нам говорили преподаватели, что это обычная история и даже к этому готовились и говорили родителям, по моему, на собрании. Это какой то странный эффект, очень интересный — такая чистая любовь, расположение, симпатия. Но они забыли друг друга очень быстро, не смотря на все эти слезы. И нам говорили, что это типично. Как весенние опята — сегодня они есть, а завтра их уже не будет, потому что они все перегорели в этих слезах. Очень бурно, вот она бежит за автобусом, а автобус уезжает и кто-то из наших отказывался есть. Но на следующий год кто-то из этих девочек приехал и они друг друга, можно сказать, не узнали. Им даже как будто неудобно было друг друга видеть.
Впрочем, если в Германии мы с ними жили вместе в интернате, то когда они приехали в Москву, то к ним какой то допуск нужен был, прямо целый КПП организовали, как к Ленину в Мавзолей. Нам к ним попасть было нельзя, их охраняли даже от нас. В школе могли допустить на какие-то официальные мероприятия, но так школа превратилась в режимное предприятие, сразу какой-то статус приобрела, когда там появились немецкие школьники.
И еще хочу сказать, что они в сексуальном отношении гораздо были более просвещенные, чем мы. Все эти темы, конечно, мусировались в молодежной среде. И когда они рассказывали, что у них всех уже был опыт, то мы оказались такими чистенькими, все были просто агнцы советские. Мы были просто потрясены. Они в этом смысле были продвинуты чрезвычайно.
Стена и чувство свободы
Во время нашего пребывания в Германии я слышал, как учитель физики начинал говорить: «Ах, господи, как они здесь хорошо живут? Почему же мы так плохо живем?» То есть начинал пересматривать фундаментальные для нас вещи. И учительница немецкого ему говорила: «Что вы тут контру разводите?» Эта ситуация способствовала новой оптике, переосмыслению. Потом мы поехали в Берлин и ходили вдоль этой стены около Бранденбургских ворот, и конечно, не знали всю ее историю и сколько народу было убито. Мы просто смотрели и было такое ощущение, что вот там свобода, за этим забором. У всех оно было. Что вот если за этот забор прыгнуть, то там начинается новая жизнь, неведомая, прекрасная и свободная, изобилие всяческих благ и счастья.
И я хочу сказать, что в итоге самые активные комсомольцы первыми уехали на Запад. Вот у нас, например, член совета дружины все время ходила с этим комсомольским приветом. Она оказалась племянницей писателя Саши Соколова и слиняла к нему — прямо на комсомольском собрании прямо собрала вещички и уехала.
Интервью: Наталья Конрадова
Unerwünschte Wege 2023