Самый большой грех — трусость

Первые контакты, 1945

В Лангфуре, пригороде Данцига (сегодня (Гданьск-Вжещ) на одном из перекрестков был разрушен жилой дом. Он рухнул и его обломки покрыли весь тротуар, до самого бордюра. Из-под обломков выглядывало азиатское лицо советского солдата. Его глаза были закрыты, он был мертв. Снаружи было видно только лицо, а все остальное погребено под обломками. Никому не было до этого дела, уж точно не его товарищам и соратникам. Через пять месяцев нас выгнали из Данцига, и мы должны были ехать из Лангфура в старый город Данцига на железнодорожную станцию, где нас погрузили в товарные вагоны. Мы проезжали мимо этих обломков, а он все еще был там, все эти пять месяцев. Покрытое известковой пылью лицо все еще торчало наружу.

Когда русские захватили Лангфур, один из русских танков из казармы напротив нас был подбит. Он стоял там с открытым люком. Мне было двенадцать лет и я повсюду бродил.  Я забрался на этот огромный танк и заглянул внутрь. А там все еще был командир танка. Он сидел в своем кресле — очень маленький, весь скрученный от жары.

А самая первая встреча произошла в конце марта 1945, когда Гданьск был взят русскими. Нас выгнали из нашей квартиры, в которой был организован командный пункт, и мы жили у соседей. Там мою маму несколько раз изнасиловали. Мне было двенадцать лет и я не понимал, что происходит. Она держала на руках мою трехлетнюю сестру Анжелу, не хотела ее отдавать. Это происходило, наверное, два или три раза. Потом мы придумали, как ее спрятать, и когда в следующий раз пришли русские, они ее не нашли. Такая была встреча с русскими. Но когда тебе двенадцать лет, ты не можешь эмоционально переживать это… Тем более, у меня не было четкого представления о том, что происходит. Поэтому это не вызвало во мне никакой ненависти.

Русский язык

Примерно в марте 1945, когда мы еще были в Данциге-Лангфуре, школу отменили. В сентябре нас выслали из Данцига и мы поехали в Людвигслуст, где воссоединись с отцом. Там снова началась школа, но я плохо учился — все забыл и полгода вообще не занимался. Единственное, что там было новым — это русский язык. И это меня как раз заинтересовало. Я был внимательным на уроках. Может быть, у меня есть талант к языкам. Недалеко от нас была русская казарма и иногда мы вступали в разговор с советскими военными. Тогда я практиковался — использовал свои первые познания в языке.

Я был довольно хорошим учеником по русскому, поэтому мог писать диктанты и делать небольшие переводы. Остальные одноклассники часто списывали у меня. В общем, в какой-то момент у учителей сложилось впечатление, что я совершил прорыв. В любом случае, я неплохо сдал выпускные экзамены и поехал в Берлин учиться на слависта. Я не испытывал настоящей ненависти к русским, несмотря на детские переживания.

17 июня 1953 и Венгрия в 1956

Но потом наступило 17 июня. До того у меня была юношеская надежда, что после эры нацизма наконец-то начнется что-то новое. Но Ульбрихт решил строить социализм. Насколько я помню, это было в начале 53-го года. Они делали ошибку за ошибкой и в конце концов, люди были сыты по горло — они не хотели социализма и в июне 1953 вышли на улицы. Я сидел в своей меблированной студенческой комнате и услышал по RIAS, что в больнице Фридрихсхайна, которая тогда была еще строительной площадкой, бастуют рабочие. Я подумал: «Этого не может быть» — все же я был под некоторым влиянием пропаганды ГДР. Это было 15 июня 53-го, а 16-го в обед я ушёл с работы. Я тогда проходил практику в издательстве Deutscher Verlag der Wissenschaften. Я пошел в университет, чтобы встретиться с друзьями и пообедать в столовой. Напротив университета находилась стройплощадка Государственной оперы. Опера была довольно сильно повреждена после войны, и они ее отстраивали. Там были все эти ярко одетые строители. А еще несколько знакомых мне студентов, один — в рубашке FDJ. Туда я и отправился. Я спросил: «А что здесь происходит?» — «Мы бастуем». Тогда стало ясно, что я понял RIAS правильно. Потом они пошли по Фридрихштрассе в Дом министерств и я к ним присоединился. Я шел рядом по тротуару, я был очарован происходящим. Они скандировали: «Козлиная бородка, живот и очки — это не воля народа!» Имелись в виду Ульбрих, Пик и Гротеволь. Поздним вечером было еще одно собрание в университете, где студенты осуждали демонстрантов. А те объявили, что протест начнется на следующее утро в семь часов на Штраусбергер Платц. Поэтому рано утром я отправился туда. Когда я вернулся в издательство, там тоже было забастовочное собрание и стоял такой дух оптимизма! Наверное, я сидел там с сияющими глазами. Да, тогда рабочие издательства тоже хотели бастовать. Но несколько коммунистов постоянно вставали и говорили: «Нет, мы не можем этого, мы должны…» Так что нам пришлось выигрывать время… Потом дверь распахнулась и кто-то ворвался в комнату. На его пальто была кровь. Он был членом партии. И он кричал: «Русские танки, русские танки!» Мне казалось, что я плохо слышу. Забастовочное собрание было прервано. Этот человек принес с собой листовку, подписанную генерал-майором Дибровой: «Все должны разойтись по домам. В троих, стоящих вместе, будут стрелять», и так далее. Я вернулся в университет. Перед оружейным складом была толпа — женщину раздавил танк. Все, что я мог видеть, — это лужа крови. А над ней высилось творило — чан для будущей бетонной стены, с поднятым на нем флагом. Потом танки уже громыхали вдоль лип. Теперь я знал, что такое немецко-советская дружба.

Три года спустя, когда я уже работал в издательстве Kultur und Fortschritt, в Венгрии началась революция. Мы за ней следили: в то время не было стены и всю информацию мы получали в Западном Берлине, из еженедельной кинохроники. Нам было очень интересно. Всё началось со студенческой демонстрации, которая распространилась по всей стране. Русские сначала вмешались, потом отошли, и мы думали, что революция победила. Но 4 ноября танки вернулись и в Будапеште началась гражданская война. Тогда погибло много молодых венгров. Правда, они успели подбить много русских танков. Некоторые использовали пушки из военного музея. В 1957 году я отправился в туристическую поездку в Венгрию и повсюду вступал в разговоры с венграми. Я очень хотел узнать как можно больше и благодаря этому сформировал свое мировоззрение.

О переводах дружественных писателей

Писатели из России предполагали, что их книга была отобрана из многих, и были благодарны переводчику. Так развивались дружеские отношения между авторами и переводчиками. Я познакомился с Тендряковым, Трифоновым, Айтматовым, Казаковым и другими писателями. Тендряков был прекрасным парнем. К молодомупоколению относились Евтушенко и Василий Аксёнов, с которым я был очень дружен. К сожалению, его уже десять лет как нет в живых.

Писатели иногда давали нам то, что им не разрешалось публиковать. Мы получали рукописи от Тендрякова. Вдова Булгакова отдала нам все его тексты. Тогда мы не могли их опубликовать, но позже сделали это. Есть издание Булгакова, 16 томов, такие серые  — я перевел их все. Иногда стою перед ним и удивляюсь, как мне это удалось.

С Аксёновым было упоительно. Он был связан с «Метрополем», когда группа русских писателей собрала рукопись в десяти экземплярах, чтобы обойти цензуру. Это был огромный альбом, в который они вклеивали страницы рукописей. Один экземпляр отправился в американское посольство, один — во французское, один они отдали российской прессе, один — ассоциации писателей и еще один оставили себе. Потом, конечно, государство нацелилось на них, Аксенову пришлось уехать из страны, его исключили из Союза писателей. Это было довольно плохо, хотя эти тексты были, в общем-то, безобидными. После своего свержения Хрущев прочитал «Доктора Живаго», которого я тоже переводил. И сказал: «Не знаю, почему я так на него набросился. Довольно безобидная книга». Ну, она не безобидная, но причин ее запрещать точно не было.

Путешествие в Советский союз

Я всю жизнь обжигался, снова и снова. Не мне судить, уместно ли сейчас говорить такие вещи. В России каждые два года проходили конференции для переводчиков и я участвовал в полдюжине из них. Благодаря этому я добрался до Кыргызстана, а также имел наглость побывать в Казани. Там была встреча с писателями. Во время своего выступления я сказал: «Когда я разговариваю с русскими, они всегда говорят мне: «Да, в России не все в порядке. Но у нас тоже было татарское иго в течение двух веков». Они знают это из истории и продолжают вспоминать об этом сегодня. Дают ли они вам, татарам, понять, что все еще обижаются на вас?» Это была дерзость с моей стороны! «И да, и нет…», — ныли они.

Секретарь писательской ассоциации в Грузии был нашим сопровождающим и, конечно, он был гэбистом. Потому что любой, кто работает с иностранцами в России, из КГБ. Это нужно знать, так бывает всегда. Так вот, он и еще один, тоже из писательской ассоциации, были своего рода приятелями и с утра до ночи рассказывали анекдоты. Все эти анекдоты были антиармянскими. Мне очень действовало на нервы, что они постоянно придирались к соседям и зло шутили.

В Армении мы пошли на рынок. Там был ларек, где продавали молочных поросят. Я спросил, сколько они стоят. «20 рублей», — сказал тот, что из ассоциации писателей. Его приятель из Москвы сказал потом: «На самом деле они стоят 40 рублей, но он сказал: «Мы не должны рассказывать иностранцам всё»». Это было неправдой от начала и до конца. То же самое и с обычными людьми.

Я поехал с другом в Гагры на Черное море, в дом писателей. Шел дождь. В доме писателей был небольшой киоск, где можно было купить открытки – очень уродливые, но лучше, чем ничего. Мы подписали открытки, а потом я спросил, где мы можем их отправить. Почтовое отделение находилось через дорогу: современное здание, неоновые огни. Мы положили стопку открыток в почтовый ящик, но они вывалились на асфальт. У почтового ящика не было дна. Это Россия.

В этом доме писателей было несколько не-писателей, которые получили путевки по блату. Там же был и чешский писатель, доктор Штингль. Однажды я пошел с ним на прогулку, мы говорили о Боге, о мире и за разговорами дошли до красивого ухоженного сада возле вокзала. Сели на скамейку, и тут к нам подошел худощавый мужчина лет шестидесяти, очень скромно одетый, почти потрепанный. Он сел рядом с нами и некоторое время ничего не говорил, а потом постучал меня по плечу и сказал: «Я слышу, вы говорите на иностранном языке, вы не русские, да?». «Нет, — сказал я, — мы не русские». «А вы кто такие, ребята? Немцы?» Я ответил: «Я немец, а мой коллега — чех». Тогда он расстроился: «Мы утопили Гитлера в Черном море. Я был там. Мы утопили его в Черном море». Он никак не прекращал и я понял, что он имел в виду свое участие в сражении с немцами. Я слушал его некоторое время, а потом сказал: «Дорогой друг, нам пора идти, до свидания». Тогда он схватил меня за руку и сказал: «У тебя нет двадцати копеек на сигареты?». Я подумал: «Решке, ты дешево отделался», и ответил: «Возьми пятьдесят, на двадцать сигарет не купишь». Тогда он взял мою руку и поцеловал ее. Я потом долго об этом думал.

Воровской жаргон и воры

Помимо прочего, я переводил криминальные романы Аркадия Адамова. И вот однажды, в первой половине 1980-х годов, Адамов приехал в Берлин и мы договорились встретиться в отеле Hotel Stadt Berlin на Александерплатц, в фойе. Там сидел пожилой джентльмен, с которым я завязал разговор. Оказалось, что он тоже ждал Адамова, потому что у Адамова в этот момент был его друг. Короче говоря, мы сидели и разговаривали и я рассказал ему, что перевел детективные романы Адамова. «Что за романы?», — спросил он. Оказывается, он читал некоторые. «В них есть воровской жаргон, откуда вы его знаете?» Я ответил: «Ну, приходится собирать информацию». А потом я рассказал ему некоторые вещи о советском преступном мире. В фильме «Калина красная» главный герой совершил какую-то растрату и попал на зону. Он хочет вернуться к честной жизни, но ему не позволяют, потому что он уже принадлежит к миру воров. А он встретил обычную женщину и хочет на ней жениться. Фильм заканчивается тем, что два вора устраивают засаду и стреляют в него. Немецкий зритель выходит из кино и не понимает, почему. А потому что приводится в исполнение смертный приговор! Потому что он хотел уйти из преступного мира. Я рассказал все это пожилому джентльмену, который был другом друга писателя Адамова. Он посмотрел на меня и сказал: «Боже мой, какие вещи ты знаешь. Я работаю в Верховном суде ГДР. Не хочешь ли ты прийти к нам и прочитать об этом лекцию?». Тогда я сказал: «Господи, да если советское посольство об этом узнает — а они узнают! — то я могу собирать свой чемоданчик и отправляться в Сибирь». «Нет, нет! Я тебе позвоню». Я дал ему свой номер телефона. А через несколько дней я случайно снова столкнулся с этим пожилым джентльменом. Он посмотрел на меня и кротко сказал: «Ты был прав, это действительно невозможно».

Я познакомился с одним русским вором и он посвятил меня во все эти истории. Я был первым человеком в ГДР, который узнал об этом. Он сказал мне, в частности, следующее: «В правительстве Брежнева есть вор в законе, член преступного мира». Я ответил: «Этого не может быть». Имелся в виду советский министр внутренних дел Щелоков. Он был вором: если где-то проводилась конфискация, сначала все показывали ему и он отбирал себе лучшие куски. Политика очень переплетена с преступностью, как и вообще экономика. Это вещи, в которые трудно поверить, и я был, пожалуй, единственным человеком в ГДР, который знал, что член российского правительства Щелоков был профессиональным преступником. Когда это стало известно всем, он застрелился.

«Мастер и Маргарита» Булгакова

Мне пришло таинственное анонимное письмо, а точнее, брошюра. На титульном листе было написано «Булгаков. Мастер и Маргарита». Я начал листать — это был полный список отрывков, удаленных цензорами, всего 180 штук. Начиная с единственного слова и заканчивая двенадцатью-тринадцатью рукописными страницами. Про одно слово я особенно люблю рассказывать. Голая Маргарита едет на метле по ночной Москве и кричит: «Невидима и свободна, невидима и свободна». Что я читаю в русском издании? Только «невидима», а «и свободна» нет… Это было так позорно и такое издевательство, удалять «…и свободна». Так что цензура серьезно влияла на качество текста. Самые длинные отрывки касались деятельности тайной полиции. Были удалены и все аллюзии на валютные магазины, которые существовали и в ГДР, а в Москве назывались «Березка». Тем не менее, и по оставшемуся тексту было видно, что это очень большая книга. Я прочитал её на русском, был в восторге и попросил дать мне ее переводить. И мне дали. Это была большая удача. Я пытался добиться того, чтобы в ГДР удаленные отрывки напечатали курсивом. Но они сказали: «Нет, забудьте об этом!».

В Москве есть музей Булгакова. Его программный директор госпожа Савранская была здесь, мы говорили о самых разных вещах, а потом она устроила в музее выставку, посвященную 50-летию публикации немецкого перевода. Это большая честь! Не знаю ни одного переводчика, с которым произошло бы нечто подобное.

«Мастер и Маргарита» — это роман о человечности. Булгаков неустанно проповедует: «Самый большой грех человека — трусость». Но и он не знает решения этой проблемы. Мастер и Маргарита оказываются в своеобразном раю, где они должны обрести покой. И дьявол действительно помог им добиться этого. Но трудно сказать, достаточно ли этого, чтобы обрести надежду. Я не знаю. Я могу ответить на этот вопрос.

Надежда?

В кругу моих друзей есть люди, которые действительно привязаны к России сердцем и душой. Некоторые из них живут там уже долгое время. И сегодня они говорят мне, плача, что не могут так больше жить, что это невозможно, и что русские совершают там преступления. Нет, конечно, это уже невозможно. Так что я не знаю, что из этого получится.

Нет, у меня нет никакой надежды. Люди полностью коррумпированы. Они действительно знают только то, что говорит пропаганду, за исключением тонкого слоя интеллектуалов, которые иногда слушают западные радиостанции. Путин имеет поддержку в своей стране с огромным перевесом, вероятно, 60, 70, или 80 %. Да, чем больше трупов будут доставлять в цинковых гробах, тем меньше будет эта поддержка. Но что толку? Страна закончилась. Я не вижу никакой надежды.

Интервью: Ута Герлант

Unerwünschte Wege 2023