Этот контраст между официальным и личным

Детство

В моей семье никогда ничего не рассказывали. Но конечно ребенком я и сам что-то понимал, например, что моя бабушка после войны работала на русских. Потсдам был гарнизонным городом и им нужна была рабочая сила. Моя бабушка была домработницей у русских, гладила и готовила, а потом пошла работать в прачечную. Никто мне подробно об этом не рассказывал, но в семье говорили «в прачечной» или «у русских». 

О том, что мой отец был в русском плену, я узнал только после падения стены. Кажется, я и до того спрашивал, но он всегда отвечал расплывчато. Думаю, он просто автоматически следовал старому запрету рассказывать о плене. То есть я знал, что он был в плену в России, но не более того. Обо всем остальном я узнал уже позже, когда мы начали много говорить об этом.

Когда я был маленьким, у меня были сказочные представления обо всем. Где-то там сияла красная звезда. Помню, что у отца была командировка в Советский Союз и он привез мне оттуда маленьких кукол в костюмах всех советских республик, 15 мужчин и 15 женщин, из пластика. Мне нравилось с ними играть. Думаю, мои ранние воспоминания, скорее, сказочные и абстрактные.

Когда я стал постарше и пошел в школу, у меня появилось ощущение, что все поделено: есть нечто официальное, о чем нам рассказывают, и есть нечто, что действительно важно и что тебя интересует. И Советский Союз попадал в официальную категорию. 

Когда мы ходили зимой кататься на санках на Руиненберг в Потсдаме, там бывали и дети советских офицеров. И у нас были одноклассники, которые были знакомы с ними, видимо, через родителей. Все эти одноклассники были детьми функционеров и я с ними не особенно много общался. Но что интересно, мои родители всегда говорили: «Пожалуйста, будьте осторожны, это может принести неприятности, будьте внимательны!» То есть предупреждали нас и я понимал, о чем речь. Не думаю, что нужны были какие-то объяснения — они до нас доносили, что есть и опасные вещи, связанные с подобными контактами.

Кроме этих встреч на горке, у меня в детстве и юности не было никаких отношений с советскими людьми. Помню только еще одну историю из Потсдама. Когда проходили маневры, военные колонны проезжали через город; чаще всего ночью и зимой, когда было холодно. На обочине стояли советские регулировщики — они ехали впереди войск, вели их через город, а под конец плелись позади своих мотоциклах. В принципе, с сегодняшней точки зрения, эти солдаты все еще были детьми, им было 18-19 лет. Они ужасно мерзли и иногда по дороге в школу или ещё куда-нибудь мы давали им сладости, хотя и были моложе, чем они. Потом я узнал, что это было запрещено и что солдаты рисковали. Но в детстве мы этого, конечно, не знали.

Что касается уроков русского языка, это была сплошная пытка. Меня это крайне утомляло — я никогда не был одаренным в изучении иностранных языков. К тому же, я не понимал, почему я должен был его учить. Это было частью системы, так было заведено, но мне от этого не было никакой пользы. 

Поездка с классом в Москву

Я был очень рад отправиться в Москву, потому что возможности путешествовать по Восточному блоку были ограничены. Конечно, и такие страны, как Венгрия, были интересными. Но путешествие в Советский Союз было чем-то особенным. Это было далеко и, так или иначе, это была другая культура. Я был этому рад. Но был и второй уровень: на дворе стоял 1984 год. В тот год я тайком читал «1984» Оруэлла. Шла холодная война. Была ядерная гонка. И вообще это было очень серое и мрачное время для меня, мы видели столкновение систем и разделение мира. Поэтому мне было понятно, что я еду в столицу одной из этих держав, можно сказать, «империи зла». Может быть, я не воспринимал это именно так, но в любом случае, я чувствовал элемент угрозы. Мне было очень интересно, я с нетерпением ждал поездки, но в то же время, у меня были довольно мрачные ожидания.

Что было для меня неожиданным, это то, что мы жили в современной гостинице на окраине города, и я думаю, нам действительно пытались обеспечить там хорошие условия. Они также старались хорошо нас кормить, хотя еда была очень бедной. В целом, все это было довольно ужасно и тоскливо. Я помню, что по утрам нам всегда давали воду с сиропом, что было довольно странно. Я видел их доброжелательность, но думаю, что это была своего рода показуха.

Мы были на Красной площади. Конечно, это стандартный пункт туристической программы, но мне она показалась страшной. Там были большие стальные ворота, через которые въезжали и выезжали машины. Светофоры переключались, дороги были закрыты, все это было видно. Я помню, как фотографировал пейзаж и милиционеров и они тут же захотели отобрать у меня камеру. Но я, как обычно, прикинулся дурачком, сказал: «Почему? Я турист,  просто хотел сфотографировать!» — и это сработало. Посещение мавзолея было обязательным, но, с моей точки зрения, он тоже был серым, мрачным и ужасным.

Что еще меня поразило и чего я не ожидал, так это грязь. Мы провели день снаружи, в одном из монастырей, не помню, в каком именно, помню только, что оттуда можно было смотреть на город. Я тогда подумал, как это ужасно — насколько задымленной была Москва, какой смог над ней висел, сколько было повсюду сломанных деревьев.

Я также помню один из пунктов официальной программы, когда мы были на большой выставке, где, помимо прочего, показывали советскую космическую капсулу. Она произвела на меня большое впечатление. Так что и официальная программа была местами интересной.

Через одного одноклассника мы познакомились с двумя девушками примерно нашего возраста, Катей и Ниной, которые показали нам немного другую Москву. Мы ходили в Третьяковскую галерею, побывали в доме, где происходит действие романа «Мастер и Маргарита». Все это не входило в официальную программу и мы не смогли бы увидеть эти места.

Меня особенно впечатлило, что во дворе Третьяковской галереи стояла уменьшенная копия памятника «Мечи на орала». Оригинал был сделан русским художником для ООН в Нью-Йорке и, насколько я знаю, до сих пор там стоит. Это было очень важно, потому что тогда, в 1984-м, это был символ движения за мир в ГДР. И носить этот символ было запрещено. Что, вообще-то, признак своего рода шизофрении, потому что речь шла о разоружении и о том, что средства вооружения должны использоваться в мирных целях, что входило в официальную государственную доктрину ГДР. Этот запрет был совершенно непонятным. Поэтому для меня было очень важно увидеть этот памятник. Меня поразил сам факт, что он там стоял и не был запрещен. И я до сих пор не знаю, почему он не исчез в какой-нибудь камере хранения вещественных доказательств. Мне это показалось довольно необычным и я это ярко помню.

Эти две девушки показались мне очень добрыми и я был очень впечатлен тем, как они показали нам свой родной город. Это лишний раз показало, что независимо от того, как выглядят государства или системы, ты всегда встречаешь невероятно добрых и дружелюбных людей. 

Я точно не помню, что говорили учителя по поводу наших частных встреч в Москве. Вряд ли они разрешали, но мне было все равно. Кажется, они были не очень рады этому, но для меня это не имело никакого значения. Для меня других вариантов не существовало. Конечно, мы встречались и что-то вместе делали, это понятно. Больше всего мне запомнилось время, которое мы провели вместе с двумя девушками. Я почувствовал этот контраст, это четкое деление на личное и официальное. И понял, что всегда есть друзья или люди, которые тебе нравятся. По сути, это был контрастный душ, переключение между милитаризированной официальной программой и дружелюбием людей, которые показывали нам город. Но мне эта дихотомия была известна, в Восточном Берлине всё было так же. Так что в принципе мы знали, что это такое.

Мое представление о Советском Союзе не сильно изменилось в результате этой поездки. Наверное, это связано с тем, что в Потсдаме и Берлине можно было принимать западное телевидение. Меня в то время очень интересовали сообщения о Советском Союзе, а западногерманские корреспонденты часто передавали оттуда. И мне было интересно поехать в эту страну и получить некоторые впечатления о Советском Союзе изнутри. Но эти впечатления изнутри были, в то же время, не так уж далеки от того, что я видел в ГДР. Посещение музеев произвело на меня сильное впечатление; я получил огромное удовольствие, увидев культуру, архитектуру. Мне все это показалось необычным, но при этом не изменило моих взглядов на это государство.

Прекращенная дружба

После возвращения мы попытались связаться с теми двумя девушками, которые водили нас по Москве. У нас были их адреса, мы писали письма, и я получил одно письмо в ответ. Но после того, как снова написал, ничего не произошло. Это трудно объяснить, но у меня сложилось впечатление, что они не хотели ни переписки, ни дальнейшего развития дружеских отношений. Мне было грустно, я надеялся, что наша дружба продолжится. Я уже скучал по ним.

На самом деле, у меня до сих пор хранится это письмо. Оно пролежало в коробке почти 40 лет, я и не знал, что оно до сих пор там. На открытке, которая лежала внутри конверта, есть марки, но ее положили в конверт — подозреваю, что иначе она не дошла бы. Обратного адреса нет, а на обратной стороне конверта есть линии поверх клея. Мы в ГДР делали также, когда отправляли письма друзьям, думая, что это способ избежать проверки, чтобы люди видели, что конверт открывали.

От этого письма с открыткой у меня осталось впечатление теплого приветствия, но одновременно и сообщения: «Больше не пиши нам». Я еще вспомнил, что мы с одноклассниками, с которыми мы туда ездили хотели, чтобы Нина и Катя навестили нас в ГДР. Я не знаю, по каким причинам, но это было невозможно. Мы этого хотели, все время говорили, что это было бы очень здорово. Ведь мы наслаждались их гостеприимством и для нас было само собой разумеющимся, что они тоже должны приехать к нам в ГДР, что мы должны показать им Потсдам и Берлин. Но из этого ничего не вышло и я не знаю, почему. 

Некоторая грусть осталась навсегда. Возможно, именно из-за этого: почему это должно быть так сложно, почему молодые люди не могут просто взять и встретиться. ЧТо за система стоит за этим?

Германо-советская дружба

После той поездки у меня не было никаких контактов ни с советскими гражданами, ни потом с русскими, украинцами или кем-то еще. Что, на самом деле, необычно, потому что официально в ГДР провозглашалась немецко-советская дружба, как и в целом, дружба среди стран Восточного блока. И это хорошо демонстрирует, что о дружбе всерьез речь не шла. 

Во время моей учебы в Дрездене я был членом Общества германо-советской дружбы по единственной причине — ты должен был доказать, что социально активен. Самым простым способом было заплатить небольшой взнос, тебе в книжечку вклеивали марки и тем самым ты выполнял свою социальную миссию.

Интервью: Ута Герлант

Unerwünschte Wege 2023