Родители-германисты
Мои родители были в нищете в конце войны. Это были молодые люди, которым надо было получить какое-то гуманитарное образование. Папа вообще-то историей больше интересовался, но надо было поступить в институт, где будет жилье, одежда и еда. И это военный институт иностранных языков. На немецкий набор был, конечно, порядочный, потому что была дикая нужда в переводчиках. Во время войны студентов срывали чуть ли не после первого курса, и папу тоже бросили в качестве переводчика в лагерь немецких военнопленных под Ковель. И он там ничего не понимал. У них в университете была хорошая учительница и он, положим, хорошо говорил по-немецки, но это был не тот немецкий, не язык Гете, это был вермахтсдойч — просто чума. И папа с удовольствием погрузился в это все, это и были его университеты, вот там он эти устойчивые фразы и нашел. Я сам знаю, например, огромное количество вермахтовских песен, которые распевали военнопленные. Эти песни не были идеологическими, в основном — «Кляйне Эрика», «ich küsse dich auf deinen roten Mund» и вот это все, широким потоком. Как это получилось, что оба евреи, папа и мама, изучали язык такого врага? Они были, скорее, исключением.
Они оба отправились работать в Германию еще в 1945 году. И папа там вошел в «излишний контакт» с местной публикой. Уж не знаю, что понимать под этим «излишним контактом», но ему из особого отдела по дружбе сообщили, что надо брать вещи и уезжать, потому что на него завели дело. С немцами личные тесные контакты не приветствовались, как известно — службу надо было исполнять, переводить. А он, видимо, полюбил этот язык такой специфической любовью. Он очень хорошо знал про Холокост, но владел и эсэсовских жаргоном, и все эти команды, которые отдавали в концлагерях, прекрасно знал.
Когда папа работал переводчиком в лагере под Ковелем, он встретил там какого-то немецкого майора, который тащил с собой в плен альбом, выпущенный к 50-летию Гитлера. Нумерованный экземпляр. И там были наклеены не типографские, а реальные фотографии. И вот папа этот альбом у него конфисковал, но не выбросил и не сдал в особый отдел, а оставил себе. Видимо, посчитал, что это совершенно поразительный антропологический материал. Он рассказывал, что там были фотографии Гитлера разных лет, в том числе, был виден момент, когда кто-то ему посоветовал принимать эту знаменитую позу, когда руки сцеплены внизу. И все другие немецкие начальники тоже так начинают стоять на фотографиях. В общем, в поезде у папы украли весь багаж вместе с этим альбомом. Я думаю, что вор был чрезвычайно шокирован и долго думал, как избавиться от этого. Он был одет в форму бравого лейтенанта, якобы фронтовик, пользовался уважением к офицерам и воровал. Папа попросил посмотреть за вещами, чтобы сходить в туалет — лейтенант вроде не подведет. Ну и лишился альбомчика.
Мама тоже оказалась в том же институте. Там они не было такого правила, чтобы женщин не брать, но их, в общем, не брали, старались не брать. А ее, как я понял, взяли, потому что у нее была фамилия бесполая, Михелевич. Так что оба были в результате там, демобилизовались в звании старшего лейтенанта и оба преподавали Бог знает где. В общем, немецкий язык был повсюду, и в моем случае совершенно очевидно, что это было «aus rein Vaterliebe», я хотел быть как папа. Меня зовут как папу, даже имя такое же — он назывался Саша Большой, а я Саша маленький.
У нас коммуникация с Германией была семейная, чрезвычайно интенсивная. По моему, папа состоял в каком то обществе дружбы и даже, думаю, не только с ГДР, но и с ФРГ и с Западным Берлином, он был gastgeber. Они приезжали к нам, он их принимал, возил, а его так никогда и не выпустили никуда дальше ГДР, хотя он был профессор-германист, изучал немецкий язык и диссертация у него была по устойчивым фразам немецкого языка.
Папины информанты были рассеяны по всему ГДР, потому что ему нужен был живой материал — не только из литературы, но и из речи. И у него была развернута агентурная сеть: они поставляли ему материал и тоже к нам приезжали в гости. Но это, конечно, было зрелище специфическое, когда, например, один преподаватель приезжал в Москву и оказывался, как говорится, значительно правовернее римского папы. А уж моего папы и подавно. Он прямо вставал за столом и произносил тост за дружбу между нашими народами или за правильную политику партии. Это то, что в наших стенах никогда никто не произносил. Все были в некоторой оторопи и не знали, как реагировать. Это конец 1970-х.
Более того, еще в 1960-е мы вступили в контакт с нашим родственником в Германии. Точнее, это был родственник мужа моей тети, маминой сестры. Его звали Рольф Фридман и он был художником в городе Баутцен, это земля сорбов, средневековый городок. Рольф Фридман по своим взглядам подошел бы, по-моему, национал-социалистам, но когда они взяли Львов, то первым делом стали изучать архивы — других забот у них, видимо, не было. И там нашлись документы, из которых следовало, что у Рольфа Фридмана есть часть еврейской крови. Посадить — не посадили, но запретили рисовать. Приходил полицейский раз в два дня (это семейная легенда) и трогал пальцем масляную живопись, нет ли свежей краски. При том, что это была вполне реалистическая живопись, никакое не дегенеративное искусство.
Сын Рольфа Фридмана тоже стал художником-реалистом. И тоже говорил все правильные слова, которые у нас было не принято говорить. Однажды он приехал в Москву, это была самая оттепель, какой нибудь 1962-й год, и мои родители с компанией взяли его отмечать Новый год в лесу. Это его повергло в шок. Там была порядочная пьянка, веселье, всякие шутки различной степени непристойности, переодевание. Он думал, что в дурдом попал и все потом долго со смехом рассказывали, как он приехал с большим уважением к советскому большого брату: «Von Sowjet Union heißt siegen lernen», а тут чудовищный бардак, пьянка, шутки. А мы к нему поехали в 1976 году.
Путешествия по ГДР
В 1976 году мы поехали с родителями в ГДР. Я так понимаю, это был приз мне, потому что я с третьей попытки поступил в институт. Мы поехали на месяц или полтора, объехали всех папиных информантов и у Рольфа задержались, он в Лейпциге жил.
Поездка, конечно, произвела на меня впечатление. Мне сейчас совершенно непонятно, чего я так робел, но мне и в школе трудно было говорить перед большим количеством народа, даже перед классом. Хотя, как я сейчас понимаю, я вполне прилично по немецки говорил. А тут вечно были всякие застолья. И по-моему, папа нарочно провоцировал, выпуская меня со стихотворением «Das war Herr Prunz von Prunzelschütz». Я думаю, что это начало 20 го века, пародия на рыцарский героический стих.
Мы тогда побывали на севере, на Рюгене и в Грайфсвальде, в Ростоке. И, конечно, в Берлине жили, и в Дрездене, потом Харц, Вернигороде, Кведлинбург. Кёнигштайн — такой высокий откос, с которого далеко видно. Я там рисовал всякие красоты и подписывал рисуночки, делал ремарки на полях. Как-то собрались немцы глазеть, как я рисую, и когда мы пустились в разговоры, я получил комплимент от публики: «Wie kamst du darauf Russisch zu schreiben?» Приняли за своего.
Но вообще-то во многих местах гоняли таких рисовальщиков с натуры, и в Советском Союзе тоже. Одни думали, что это кто-то из органов, а другие подозревали, что художник — это наводчик для воров. Дело и не в рисовании, а в длительном пребывании на одном месте, как будто человек присматривается. Но никакой агрессии я абсолютно не чувствовал. Я в России много путешествовал, я опасался быть битым всегда. Поэтому были у меня разные способы выживания, придуманные для российских условий. Тут они не нужны были.
Вот я иду по маленькой улочке гдровского городка, а там кабаки, прямо такие настоящие, из 1930-х годов, сохранились в неизменном виде. И перед таким кабаком стоит группа молодежи. Я поскольку не чувствую от них никакой агрессии, то иду прямо на них. Но в тот момент, когда я прохожу мимо, они все громко пукают, хором. Это из страноведческих соображений было очень интересно. В России так чужестранцев не приветствовали — в морду могли дать или деньги отобрать, но вот так, чтобы пукнуть, это было что-то новенькое. Я был тронут.
Мне запомнилась еще одна поездка в ГДР, уже в конце 1980-х с моей женой Катей к ее, а теперь и нашим общим друзьям. У нас уже была перестройка, а там не было, и это был совершенно уникальный сюжет, когда нам можно, а им нет. И это было очень странно наблюдать. Наши друзья оба были пасторские дети и им карьера в ГДР была заведомо перекрыта. Поэтому с ними можно было абсолютно про все говорить. Но все равно это было очень причудливо.
Интервью: Наталья Конрадова
Unerwünschte Wege 2023